Статья посвящена проблематизации границ между средой «андерграундных» писателей и официальной советской литературой на основе изучения фотоальбома Владимира Уфлянда и других его личных документов, которые хранятся в архиве Музея современного искусства «Гараж» в Санкт-Петербурге. Публикация подготовлена в рамках «Программы прикладных исследований», предоставляющей приглашенным специалистам возможность поработать над детальной атрибуцией ценных материалов коллекции и предложить свои интерпретации архивных свидетельств. Автор текста — Дмитрий Козлов, кандидат исторических наук, специалист по истории ленинградской литературы 1950–1980-х годов.
Уже давным-давно замечено, что провести четкую границу между советским андерграундом 1950–1980-х годов и официальным искусством того же времени гораздо сложнее, чем кажется с первого взгляда. В биографии почти любого участника «второй культуры» можно найти случаи или целые периоды вынужденного или вполне сознательного использования ресурсов и возможностей государственных культурных институтов. Равно как писатели или художники со сложившимися репутациями авторов официальных (и даже официозных) могут рассказать о конфликтах, связанных с цензурой, партийными органами и КГБ. Деление на подцензурную и неподцензурную культуру еще менее плодотворно в отношении периода оттепели, когда на размежевание культурного поля сильнее влияла принадлежность к определенному поколению и идеологическому крылу, а официальные институты допускали больше позиций, пусть не связанных с публичной презентацией творчества, но требовавших меньших моральных компромиссов. Сама цена компромисса не раз переосмыслялась на протяжении нескольких десятилетий от смерти Сталина до распада Советского Союза, и, очевидно, не была одинаковой для представителей разных искусств.
Изучение архивного фонда поэта и художника Владимира Уфлянда, цитатой [1] из которого началась эта статья, позволяет проследить, как сам участник позднесоветской культурной жизни мог относиться к ее подцензурной и неподцензурной составляющим, как при формировании архива расставлялись акценты в собственной биографии, как определялось, что важно сохранить для истории, а что относится к второстепенным сюжетам или вообще должно быть предано забвению?
Документы Уфлянда были отобраны и переданы в архив родственниками через несколько лет после его смерти, а окончательно состав и структура фонда оформились в результате работы сотрудников архива. Однако то, что сам писатель сохранял именно те тексты, издания и фотографии, которые сформировали архивный фонд, позволяет говорить о вполне осознанной работе по увековечиванию важных для него событий, произведений и персон. Фотоальбом, которому в первую очередь и посвящена эта статья, демонстрирует эту работу в наиболее чистом виде.
Хороший Уфлянд
Владимир Уфлянд (1937–2007) принадлежит к первому поколению авторов ленинградского андерграунда. Наиболее ранние известные стихотворения относятся к середине 1950-х годов. В 1954–1956 годах он посещает литобъединение университетского филфака (не являясь студентом ЛГУ) и сближается с кругом студентов, который позднее будет назван «филологической школой»: в него входят Александр Кондратов, Михаил Красильников, Сергей Кулле, Лев Лосев (Лифшиц), Юрий Михайлов. С еще двумя участниками «филологической школы» — Михаилом Ерёминым и Леонидом Виноградовым — он был знаком еще по школе обычной, № 182 Дзержинского района Ленинграда. Через дорогу от нее с родителями жил Иосиф Бродский, однако он учился в другой школе и с Уфляндом познакомится позднее.
К этому времени относится публикация первых лирических стихотворений в сборнике молодых поэтов «Первая встреча» (Л., 1957). Известность молодого автора укрепилась после статьи «Хороший Уфлянд» в стенгазете Технологического института «Культура». Ее автор, Дмитрий Бобышев, предложил первый критический отклик на его поэзию, после чего сама газета подверглась критике на страницах местной и центральной печати [2]. Публикация в «Комсомольской правде» — главном молодежном издании страны — была замечена за рубежом, и имя Уфлянда впервые упомянули в тамиздате. Впрочем, авторы передовицы газеты «Посев» предполагали, что «редколлегия газеты “Культура” прибегла к весьма оригинальной форме высказывания своих взглядов, выдумав несуществующего поэта Уфлянда и расхваливая его мысли и стихи» [3]. Сам поэт в это время проходил службу в рядах советской армии на Кольском полуострове.
По возвращении в Ленинград Уфлянд некоторое время учился на историческом факультете ЛГУ, но так его и не окончил. Зарабатывал неквалифицированным трудом: кроме прочего, был рабочим хозяйственной части государственного Эрмитажа. В 1964 году вместе с Михаилом Шемякиным, Олегом Лягачевым, Владимиром Овчинниковым и Валерием Кравченко участвовал со своими графическими работами в «Первой выставке творческих работ художников‑работников хозяйственной части Государственного Эрмитажа» («Такелажной выставке»). Выставка открылась в закрытой для посетителей части Зимнего дворца и провисела два дня. После ее принудительного завершения директор Эрмитажа Михаил Артамонов, разрешивший выставку «абстракционистов», был снят со своего поста [4].
В 1960–1980-х стихи Уфлянда ходят в машинописных копиях, подборки публикуются в самиздатских журналах («Синтаксис», «Часы», «Транспонанс», «Митин журнал») и печатаются в зарубежных литературных журналах и сборниках («Грани», «Эхо», «Континент»). В тамиздате выходит и первый сборник стихов — «Тексты. 1955–1977» (Анн-Арбор, 1978) [5], оформленный его же графическими заставками. Годом раньше, в СССР, отмечая со своими друзьями-ровесниками Виноградовым, Ерёминым и Кулле коллективное сорокалетие (все четверо родились в 1937 году), он становится соавтором самиздатской поэтической антологии «М» («Мыслете»), которая долгое время была наиболее представительным корпусом текстов всех ее участников. Для любителей поэзии, привыкших знакомиться со стихами по официально изданным литературным журналам и сборникам, поэта Уфлянда вплоть до перестройки фактически не существовало. Несколько стихотворений, опубликованных на излете оттепели в «молодежных» изданиях, легко было не заметить.
Тем не менее, нельзя сказать, что Уфлянд отсутствовал в официальной советской культуре. С конца 1960-х годов вместе со своими друзьями по «Филологической школе» он пишет несколько пьес для кукольных театров, а позднее сам выступает как драматург. Много печатается как автор детских стихов и головоломок в пионерском журнале «Костер». Пишет песни для театра, кино и телевидения. Так, часть «музыкального комментария» к фильму «Блондинка за углом» (реж. Владимир Бортко, 1984) — куплетов, которые между сценами фильма исполняет Андрей Миронов, принадлежит перу некоего В. Сумарокова — Уфлянда, который в качестве псевдонима взял фамилию матери.
Альбомная ориентация
Практически обо всех этапах биографии дает представление обширный и разнообразный фонд Владимира Уфлянда, хранящийся в архиве Музея современного искусства «Гараж». Здесь представлены личные документы и фотографии, черновики и беловики произведений, публикации поэта и его товарищей, изданные в советское и постсоветское время в России и за рубежом. Следуя логике фондообразователя, наследники, а позднее сотрудники архива не выделяли в отдельные категории самиздат или, наоборот, детские издания 1970-х годов. Подцензурное и неподцензурное творчество представлено в той степени, в которой его считал необходимым сохранить сам Уфлянд [6].
Своеобразным биографическим метанарративом, объединяющим разные этапы жизни и круги общения Уфлянда, можно назвать корпус фотографий, сохранившихся в фонде. Речь идет о семи фотоальбомах, более 150 отдельных снимках и одном любопытном артефакте — модифицированном перекидном календаре, в котором карточки с датами заменены маленькими фотографиями друзей. Эта статья посвящена одному из альбомов Уфлянда, который является своеобразным «ключом» к архиву, поскольку охватывает наиболее продолжительную часть семейной истории (с первой половины ХХ века до 1980-х) и знакомит зрителя со снимками его близких друзей, чьи письма, документы и опубликованные произведения составляют значительную часть архивного фонда [7].
На первый взгляд, фотоальбом вполне типичен для своего времени. Любительские снимки и сделанные в ателье портреты иллюстрируют вехи жизненного пути: родился — учился — женился — работал. Детские снимки с родителями и братом, фотографии из армии, кадры семейных торжеств. Вот у брата Леонида рождается сын Антон, а вот уже и второй — Егор. А вот и сын самого Уфлянда — Петр. А вот все вместе: «Я, Петька, Батя, Леха, Егор, Антон» — мужчины трех поколений одной семьи на диване. Универсальный контур биографии резонирует с личным опытом зрителя, и альбом незнакомого человека мы смотрим, как будто это наш дальний родственник.
Однако это лишь иллюзия понимания. Даже когда у зрителя есть возможность перелистывать домашний фотоальбом вместе с его составителем, автобиографический нарратив не обязательно всякий раз автоматически воспроизводится при комментировании. Он может перепроговариваться заново с учетом состояния памяти, настроения владельца, изменения отношения к изображенным на фото. Сами фотографии и подписи к ним являются своеобразными «клавишами памяти», воспроизводящими устоявшиеся фрагменты нарратива. В каком порядке они будут нажаты и будут ли сыграны конкретные темы, решает комментатор.
Составление и демонстрация фотоальбома сами по себе близки к художественному жесту, поскольку переводят события и темы частной жизни в публичный регистр — хотя бы на время просмотра фотографий. Не чуждый визуальному творчеству Владимир Уфлянд уделяет большое внимание композиции листов и разворотов (хронология при этом часто отступает на второй план). Он кадрирует фотографии, срезает углы, что придает просмотру динамики, выстраивает композицию листа в логике коллажа.
Так, на отдельных листах Владимир Уфлянд наклеил свои портреты. В том числе и скопившиеся за несколько десятилетий фото на документы. Три на четыре, с уголком для штампа и без уголка — собранные на первой странице, они показывают взросление владельца альбома. Но здесь нет истории, и вихрастый улыбающийся юноша подклеен встык к усталому средних лет мужчине с ироничным прищуром. «Это я». «Это — тоже я». Заканчивается альбом также вполне официальными документами — пропусками, в разное время выданными Уфлянду. Вот ученический билет, вот — студенческий. А вот пропуска в ремонтно-механический цех и в кочегарку. Тут можно было бы начать разговор о драме советского литератора, выдавленного в «дворники и сторожа». Но Уфлянду такая драматизация чужда — по крайней мере, внутри альбома. Тут нашлось место как кадрам с открытия «Такелажной выставки» в Эрмитаже — одного из знаковых событий ленинградской художественной жизни 1960-х, — так и фотографии повседневного труда рабочих хозяйственной части музея. «Это всё — я».
Точно так же, выпуская в 1997 году ретроспективный поэтический сборник «Рифмованные упорядоченные тексты» [8], Уфлянд уравнивает в правах «серьезную» поэзию со стихами, которые в посмертных собраниях сочинений обычно уходят в конец последнего тома. Это стихи, написанные «на случай», юношеские опыты, а также избранные опусы из обширного наследия, опубликованного в журнале «Костер» (и не только стихи, но и рифмованные подписи к рисункам или задачкам на смекалку) [9-1]. Уфлянд знает цену написанному, но не готов назвать какую-то его часть второстепенной [9]. Если первый раздел сборника он называет просто «ТЕКСТЫ», то следующим дает причудливые названия-аббревиатуры. Например, «ТЕКСТОПУССЫ» — «Тексты, опубликованные советскими стихопечатнями». И подцензурные, и бесцензурные стихи равно дороги автору-составителю. И то, и другое — части творческой биографии.
Нет второстепенных персонажей и среди героев фотографий. Когда Владимир Уфлянд составляет фотоальбом, литературные репутации продолжают складываться. Что член Союза писателей Глеб Горбовский, что выдавленный в эмиграцию Иосиф Бродский — оба для него друзья и ровесники. Представители поколения, с которого только начинается разграничение литературы на официальную и неофициальную. Границы эти, впрочем, были проницаемы в обоих направлениях, и до отъезда из СССР Бродскому удалось опубликовать в официальной печати пару десятков стихотворений и поэтических переводов [10], а ранние стихи и песни Горбовского жили только в самиздатских перепечатках и репертуаре дворовых исполнителей [11].
В альбоме — две фотографии Иосифа Бродского. Делая к ним подписи, Уфлянд не был уверен в датировке и поставил возле имени друга знаки вопроса: «Иосиф 70?» и «Иосиф 70 или 71?». Обе предположительные даты неточны: фотографии сделаны в апреле 1972 года в Ереване. По воспоминаниям армянского физика Сергея Мартиросова, поездка Бродского была оформлена как командировка от журнала «Костер». На обеих фотографиях в альбоме Бродский стоит у рельефа, украшающего стену недавно построенной в центре Еревана гостиницы «Ани». В ней он не останавливался [12]: местное гостеприимство не позволило оставить путешественника в казенном, пусть и фешенебельном заведении, и все армянские каникулы Бродский жил у Мартиросова дома [13]. Должен ли был Бродский заверить в «Ани» командировочное удостоверение, посещал ли он модный бар, открытый при гостинице, или его просто привлекло скульптурное изображение крупной кошки — установить, наверное, уже не удастся.
Уточнить необходимо и альбомную датировку фото Глеба Горбовского. Карандашная подпись под фотографией гласила: «Горбовский, 56». Вынув ее из альбома, на обороте можно обнаружить другую подпись: «[На] Сахалине, 1959». Скорее всего, снимок был сделан во время пребывания Горбовского на Дальнем Востоке , куда он уехал вместе с женой, поэтессой Лидией Гладкой, в 1957 году. После окончания Ленинградского горного института Гладкая по распределению работала на Сахалине геофизиком вплоть до 1963 года. Горбовский вернулся в Ленинград раньше, и датировка фотографии из альбома позволяет уточнить хронологию его «сахалинского периода».
Проблема разграничения официального и неофициального творчества ярко проявляется в судьбах ближайших друзей Владимира Уфлянда — поэтов, которых, несмотря на существенную разницу их поэтических лиц, принято объединять в «филологическую школу». В канон неофициальной советской литературы они вошли в самом конце советской эпохи, разменяв шестой десяток (а Сергей Кулле, Юрий Михайлов и Михаил Красильников какой бы то ни было литературной славы при жизни не дождались). Но до этого каждый из них проявил себя в газетном деле, драматургии, детской или научно-популярной литературе, переводах. В документальной части архива сохранились как самиздатские, так и официальные публикации «поэтов-филологов», но увидеть нелинейность их творческих биографий можно, открыв альбом.
«Филологическая школа»
В 1980 году эмигрировавший в США ленинградский поэт и культуртрегер Константин Кузьминский начинает издавать многотомную «Антологию новейшей русской поэзии “У Голубой лагуны”» [14]. Чтобы систематизировать сведения о поэтической сцене оттепельного Ленинграда, он остроумно предложил говорить о двух «школах» молодой поэзии: геологической и филологической [15]. Принадлежность к ним в первую очередь определялась близостью либо к литературному объединению Ленинградского горного института, либо к компании, которая образовалась вокруг филологического факультета Ленинградского университета в середине 1950-х. Несмотря на всю условность, выделение школ «по Кузьминскому» прижилось и было воспринято не только критиками и литературоведами, но и некоторыми представителями «геологов» и «филологов».
Хотя Владимир Уфлянд на филфаке никогда не учился, его традиционно причисляют к «филологической школе», чему он не противился. Более того, он сделал очень много для сохранения наследия своих «товарищей по школе». Так, в начале 2000-х его усилиями изданы несколько сборников «поэтов-филологов» [16], а в 2005 году вместе с поэтом Виктором Куллэ он стал составителем поэтической антологии, которая до сих пор остается наиболее представительным собранием текстов «филологической школы» [17].
Разговор о «поэтах-филологах» достаточно быстро переходит от рассуждений об особенностях поэтики каждого из слишком непохожих друг на друга авторов к пересказам их выходок. Радикально театрализованное поведение, которое часть исследователей считает прообразом перформансов или хэппенингов, отличало филологов не только от обывателей, которые вынужденно становились зрителями, а порой и соучастниками эскапад, но и от более умеренных молодых поэтов того времени. Начало этому устойчивому мифу филологической школы дал мемуарный очерк Льва Лосева «Тулупы мы», вышедший в уже упомянутой антологии «У Голубой лагуны». Вот как он описывает некоторые из развлечений своей компании.
«С Виноградовым и Ерёминым мы шли под вечер по Невскому. Толпа была тороплива по случаю мороза. Я сказал: «Хотелось бы прилечь». «Хорошо бы», — сказали спутники и стали укладываться. Мы легли навзничь на тротуар у входа в здание масонской ложи, где позднее разместилась редакция журнала «Нева». Как всегда, прохожие не знали, как реагировать. Некоторые почтительно останавливались и спрашивали, в чем дело. Мы дружелюбно отвечали, что прилегли отдохнуть. От этого простого ответа на стандартных лицах вдруг возникало отражение мучительной работы мысли, словно бы невыносимой для рядового советского прохожего; и люди торопились уйти. <…>
Мы купались в Неве среди весеннего ледохода.
Устраивали соревнования по выпиванию киселя в университетской столовой. Победил Красильников, выпивший 24 стакана этого ядовито-розового клейстера.
Когда наш живописец Олег Целков закончил наконец свой «Автопортрет в нижнем белье», мы устроили шумные крестины автопортрета на спуске к Неве у Гагаринской: автопортрет окунули в реку и с пением понесли по набережной.
Виноградов и Уфлянд плелись за своей широкоплечей красавицей, в которую были оба влюблены, через Троицкий мост. «А я для тебя в реку прыгну», — неожиданно сказал Виноградов и прыгнул (в ледяную весеннюю Неву, с высоты примерно двадцати метров). Маленький Уфлянд тут же полетел вслед за ним в развевающемся пиджачке, крича: «Леха, подожди меня...». Наталья вышла за прыгнувшего первым» [18].
Следы как минимум двух описанных Лосевым событий можно найти в альбоме Уфлянда. «Широкоплечая красавица» — это ленинградская актриса Наталья Лебзак, в 1950-х учившаяся на том же филфаке. Она действительно вышла замуж за Леонида Виноградова, но предшествовала ли свадьбе описанная Лосевым сцена на мосту, неизвестно. Поражение Уфлянда в романтическом соперничестве никак не повлияло на его отношения со счастливой парой. Фотографии и Виноградова, и Лебзак аккуратно приклеены на одну из страниц альбома. А уже в 1987 году (к этому времени их брак распался) Уфлянд прикладывает к ним вырезанную из «Ленинградской правды» фотографию отчима Натальи, артиста Константина Адашевского. Юношеская дружба оказывается прочнее иных родственных связей, и это родство как бы распространяется на всех друзей и их близких. На жен и подруг — в первую очередь. Некоторые страницы фотоальбома отданы в «семейное пользование»: паре Виноградов — Лебзак досталось целых две страницы, еще по одной — союзу Владимира Герасимова и Натальи Шарымовой и семейству Лосевых (тут, кроме Льва и его жены Нины Моховой, место нашлось и для Мити и Маши — Дмитрия и Марии Лосевых).
Лосев в своем очерке, кстати, тоже говорит не о «школе», а о «клане». А чаще — просто о «нас». Поименный состав этого «мы» может обсуждаться — сам Лосев делает важную оговорку: «разумеется, “нас” было больше. Но, во-первых, здесь идет речь лишь о сочинявших стихи, а во-вторых, некоторые были не совсем “мы”». То же мы видим и на фотографии купания «среди весеннего ледохода» [19]. Признанные члены «филологической школы» Михаил Красильников и Владимир Уфлянд даже не разделись, зато демонстрируют атлетическое телосложение уже окунувшиеся студенты-филологи Владимир Герасимов и Александр Шарымов. Для последнего внесезонные купания в Неве стали частью персональной мифологии. В стихотворении «Вариант завещания» (1985) он просит развеять свой прах со ступеней спуска к Неве «у старых Коллегий», где «Мы с Вовой и Мишей / Резвились в воде» [20].
Таким образом, игровое отношение к жизни и творчеству, которое, пожалуй, можно сопоставить с перформативными практиками современного искусства, было достоянием круга более широкого, чем «филологическая школа». Фотографии из альбома Уфлянда в некоторых случаях подтверждают воспоминания о «филологической школе», а в других — проблематизируют мифологизированность ее истории. Так, позирование перед фотокамерой в нарочито неестественных позах и ситуациях совсем не обязательно является сознательным художественным актом деконструкции норм поведения в советском обществе. Скорее, его можно объяснить демократизацией фотографических практик по мере роста доступности любительской фототехники.
Примером этого можно назвать фотосессию, сделанную во время прогулки по кладбищу Александро-Невской лавры. Владимир Уфлянд, Михаил Красильников и Вадим Крейд развлекаются под взглядом Владимира Кравченко, красильниковского одноклассника, который по какой-то причине оказался в Ленинграде (Кравченко учился на физика в Латвийском университете). Если за фотографией на могиле академика Николая Марра можно разглядеть иронию по отношению к филолого-идеологическим дискуссиям позднего сталинизма (зрители могут опознать в книгах и конспектах студиозусов исторический труд Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», разоблачавший учение Марра), то остальные кадры сложно проинтерпретировать как сколь бы то ни было внятное идеологическое или эстетическое высказывание. Молодые и, вероятно, не вполне трезвые люди позируют возле надгробий Федора Достоевского, Петра Чайковского и Веры Комиссаржевской, а Уфлянд сольно еще и пытается оседлать могильный памятник Ивана Шишкина [21]. Можно ли увидеть в этих снимках попытку переосмыслить канон отечественной культуры XIX века? Наверное, да. Но порой прогулка — это всего лишь прогулка.
Тогда как интенции участников «Филологической школы» и их приятелей могут быть реконструированы только со значительной долей предположения, реакция на них со стороны властных институций представляется достаточно однозначной. Нарушение привычного порядка коммуникации интерпретировалось комсомольскими и партийными организациями, а также органами госбезопасности как хулиганство или провокация, имеющая под собой политическую подоплеку. По некоторым воспоминаниям, Владимира Уфлянда и его друга Юрия Цветкова арестовали как хулиганов «за то, что они крутились на табуретках в пивном баре под Думой» [22].
Если история ареста Уфлянда и Цветкова еще нуждается в реконструкции и уточнении, то драматичная судьба поэта Михаила Красильникова, признаваемого лидером «филологической школы», известна достаточно хорошо. В 1957 году он был приговорен к четырем годам лагерей за выкрикивание в день октябрьской демонстрации лозунгов, которые были признаны судом антисоветскими [23]. Его арест показал, что репрессии никуда не исчезли после развенчания культа личности Сталина. Но в отличие от сталинских лет, друзья не забыли об арестованном и продолжали общаться с ним, отправляя письма и передачи в Дубравлаг. В архиве Уфлянда сохранились две лагерные фотографии и одно письмо Красильникова, отправленное из заключения.
Завершая обзор фотоальбома, стоит еще раз отметить, что логика, которой руководствовался Владимир Уфлянд при отборе фотографий, вряд ли может быть восстановлена в полной мере, и предложенные интерпретации носят характер предположения. Однако сам по себе отход от понимания фотоальбома как хранилища иллюстраций к анализу его поэтики позволяет посмотреть на события жизни глазами составителя альбома. Что, в свою очередь, может быть более продуктивным для понимания позднесоветской культуры, чем применение к ней без должных оговорок бинарной оппозиции «официальное — неофициальное». Такой подход позволяет выявить менее очевидные связи между участниками событий, включить в описание культурного процесса «второстепенных» персонажей и подчеркнуть значимость структуры социальных связей, которые порой влияют на события сильнее, чем принадлежность акторов к официальному или неофициальному субполю.
Примечания
[1] Приводится по: Уфлянд В. И. Тексты: 1955–1977. Ann-Arbor, Michigan: Ардис, 1978. Стихотворение «Водолаз» (1958) начинается так: «Уже давным-давно замечено, / как некрасив в скафандре Водолаз. / Но несомненно / есть на свете Женщина, / что и такому б отдалась»
[2] Б.а. Об ошибках газеты «Культура» // Технолог. 1956. 16 ноября. С. 2, Иващенко Ю., Гребенщиков А. Что же отстаивают товарищи из Технологического института? // Комсомольская правда. 1956. 4 декабря.
[3] Б.а. Брожение… Рушатся авторитеты // Посев. 1956. 16 декабря. С. 1.
[4] Золотоносов М. Н. За что уволили директора Эрмитажа. Протоколы партийных дураков // Город 812. 2018. 28 февраля: https://gorod-812.ru/za-chto-uvolili-direktora-ermitazha-protokolyi-partiynyih-durakov/
[5] Наиболее подробную библиографию В. Уфлянда см.: Филологическая школа. Тексты. Воспоминания. Библиография / сост. В. Куллэ, В. Уфлянд. М., 2005. С. 630–633.
[6] Помимо собрания «Гаража», некоторые документы, касающиеся в первую очередь публикаций в официальной советской печати и работе Уфлянда в театре, кинематографе и на телевидении, хранятся в Центральном государственном архиве литературы и искусства Санкт-Петербурга (ЦГАЛИ СПб. Ф. 732).
[7] Это фабрично изготовленный альбом, на обложке которого типографский геометрический узор дополнен изображением стебля и листов, а также монограммой «УВ», нанесенной серебряной краской. Фотографии закреплены с помощью специально наклеенных бумажных фотоуголков. Альбом составлен, вероятно, в первой половине 1980-х — самая поздняя из точно датируемых фотографий (портрет матери и тети В. Уфлянда) сделана в 1981 году. Во второй половине 1980-х — начале 2000-х владельцем сделаны карандашные подписи к некоторым фотографиям. Часть фотографий, в том числе и некоторые из атрибутированных владельцем, утрачена.
[8] Уфлянд В. И. Рифмованные упорядоченные тексты. СПб., 1997.
[9] Нужно оговориться, что совсем халтурные или служебные тексты вроде переводов песен для зарубежных фильмов он просто не включает в книгу.
[10] В том числе в СССР были опубликованы ставшие классическими стихи Бродского «В деревне Бог живет не по углам…», «На смерть Т. С. Элиота», «Я обнял эти плечи и взглянул…». «Советские» публикации Бродского учтены в библиографическом указателе: Иосиф Бродский. Указатель литературы 1962–1995 / сост. А. Я. Лапидус. СПб., 1999. С. 14–17, 55–58.
[11] Горбовский Г. Я. Сижу на нарах… Из непечатного. СПб., 1992.
[12] Мы благодарны писателю и журналисту Арену Ваняну за помощь в атрибуции фотографии.
[13] Мартиросов С. Иосиф Бродский в Армении. URL: https://hetq.am/ru/article/113608
[14] Антология новейшей русской поэзии «У Голубой лагуны» / сост. К. К. Кузьминский, Г. Л. Ковалев. Т. 1. Newtonville MA, 1980.
[15] Составители литературной энциклопедии «Самиздат Ленинграда» (2001) дополнили карту молодой литературы Ленинграда 1950-х «технологической» школой — студентами ЛГТИ им. Ленсовета Дмитрием Бобышевым, Анатолием Найманом и Евгением Рейном.
[16] Кондратов А. М. Стихи тех лет. СПб., 2001; Он же. Скирли. СПб. 2001; Он же. Александр Третий. СПб., 2002; Кулле С. Верлибры. СПб., 2000; Михайлов Ю. М., Красильников М. М. Старшие авторы филологической школы. Творения. СПб., 2001; Уфлянд В. И. Из жизни Ухорылых. По следам Ухорылых. СПб., 2002.
[17] Филологическая школа. Тексты. Воспоминания. Библиография / сост. В. Куллэ, В. Уфлянд. М., 2005.
[18] Лосев Л. Тулупы мы // Антология «У Голубой лагуны». Т. 1. С. 124–125.
[19] Там же. С. 124.
[20] Шарымов А. М. Стихи и комментарии. СПб., 2006. URL: http://gorchev.lib.ru/ik/stihi/stihi.html#Содержание
[21] Поставить под вопрос трезвость героев позволяют не только их ухмыляющиеся физиономии, но и всячески подчеркиваемая в воспоминаниях о «филологической школе» роль водки в совместном времяпрепровождении. Помимо уже цитировавшихся здесь мемуаров Льва Лосева, стоит упомянуть и относящиеся к этому периоду дневники Михаила Красильникова, значительная часть записей в которых описывает возлияния студентов филфака ЛГУ.
Труды и дни Михаила Красильникова. Дневники 1951–1956 годов / сост. Д. С. Козлов. СПб., 2024.
[22] Лосев Л. Указ. соч. С. 125.
[23] Существуют разные версии того, что кричал 7 ноября 1956 года Красильников — от действительно оппозиционных до принципиально абсурдных лозунгов. Их краткий обзор см.: Горбаневская Н. Е. Михаил Красильников — один из… // Горбаневская Н. Е. Прозой о поэзии и поэтах. М., 2011. С. 157–161.