«Гараж» публикует расшифровку био-интер-вью Игоря Холина (1920–1999), поэта и прозаика, одного из участников «Лианозовской группы» и представителей конкретной поэзии в русскоязычной литературе. Интервью было записано Сабиной Хэнсген в 1996 году в качестве документации художественной и литературной жизни Москвы и хранится в ее личном архиве.
Я много слышала про Игоря Холина до того, как впервые встретилась с ним в середине 1980-х.
Поэт Игорь Холин был культовой фигурой в кругу московского концептуализма, в котором мы, немецкие слависты, приехавшие из Западной Германии по академическому обмену, в то время достаточно интенсивно общались. Если правильно помню, Андрей Монастырский и Владимир Сорокин привели нас с Георгом Витте[2] в квартиру Холина: метро «Колхозная»[3], Садовое кольцо, Ананьевский переулок. Нам сказали, что Игорь Холин, эта легенда советского андерграунда 1960-х, уже несколько лет как ушел из художественной жизни и больше не пишет, полностью посвятив себя воспитанию дочери Арины после смерти при родах ее матери.
С первого момента Холин произвел на меня большое впечатление. Он оказался очень современным, открытым человеком: интересовался всем, что происходило в мире, включая и нашу страну. Особенно он интересовался модой и новыми технологиями.
Этот «технический» интерес был для нас общим. В то время в среде московского концептуализма мы делали аудио- и видеозаписи поэтических чтений, разговоров художников и перформансов с целью зафиксировать особые формы художественной коммуникации, жизненный опыт в андерграунде, то есть мы хотели сохранить для культурной памяти то, что, как нам тогда показалось, могло быть уничтоженным, вытесненным и забытым. Холин дал нам послушать имевшиеся у него звукозаписи квартирных поэтических чтений, которые он организовывал в 1960–1970-х. Позже, когда мы в 1992 году готовили сборник Lianosowo, Игорь разрешил нам включить в прилагавшийся к сборнику медиапакет сделанные им звукозаписи чтений Евгения Кропивницкого и Яна Сатуновского. Этих авторов мы не могли записать сами: когда мы приехали в Москву, их уже не было в живых.
Мы стали регулярно встречаться с Игорем Холиным. Так началась наша дружба, которая продолжалась до самой его смерти. С конца 1980-х Холин несколько раз неоднократно бывал у нас в Германии в рамках разных культурных мероприятий: в 1989 году он приехал на фестиваль «Hier und dort / Тут и там» в Музее Фолькванг (Эссен)[4], в 1992 году приехал на выставку Lianosowo[5] в Бохумском художественном музее (кураторы Гюнтер Хирт и Саша Вондерс[6]) с последующим турне трех поэтов (Игорь Холин, Генрих Сапгир, Всеволод Некрасов) по Германии[7]. В 1998 году Холин был последний раз в Германии в связи с выставкой «Präprintium. Московские книги из самиздата»[8] в Новом музее Везербург в Бремене и с выставкой «Москва — Дюссельдорф. Русское искусство от самиздата до рынка»[9] в Институте Генриха Гейне (Дюссельдорф), организованной Гудрун Леманн[10].
В 1990-х годы Холин увлекался новыми возможностями свободных путешествий. Пару раз они с Ариной приезжали к нам в гости в Бохум, а из Бохума отправились дальше к друзьям в Кельн и в Париж. Возможно, это стало одним из мотивов, побудивших Холина передать большую часть своего архива в Исследовательский центр Восточной Европы в Бремене[11]. Вероятно, этим он хотел дать исследователям из России, собирающим о нем материалы, повод побывать в Европе, как и он сам.
В 1996 году в рамках своей долголетней видеодокументации московской литературно-художественной среды[12] я предложила Игорю Холину сделать с ним запись.
Перед видеокамерой Холин рассказывал о своей жизни. Вокруг него сложились самые разные легенды: Холин — беспризорный ребенок, Холин — офицер, тяжело раненый на Второй мировой войне, Холин стал поэтом во время караульных дежурств на вышке в подмосковном лагере, Холин сочинял стихи о барачном мире Лианозова[13].
Холин сам распространял многие из этих легенд. На грани реальности и вымысла, эти истории возникают из его устного повествования. В рассказе о своей жизни Холин пересказывает различные слухи, варианты событий. Как он сам говорит, утверждать что-то досконально очень трудно…
Моя видеозапись была показана на выставке «Холин и Сапгир. На правах рукописи»[14] в Музее «Гараж» в 2017 году. По этому случаю была осуществлена русская расшифровка видеозаписи и сделан ее английский перевод[15].
Сабина Хэнсген, 2021
Игорь Холин: Я не любитель вспоминать, что было когда-то. Во-первых, не знаю, как в жизни других людей, но в моей жизни плохого было больше, чем хорошего. Я даже часто думаю: а было ли хорошее вообще? Когда вспоминаешь прошедшие времена, это, безусловно, травма. Во-вторых, едва ли хоть один человек найдется, который про себя может рассказать все. Мне кажется, даже Жан-Жак Руссо в своей «Исповеди» едва ли сказал о своих болезненных вопросах, о которых ему не хотелось, чтобы знала публика. Рассказ о моей жизни будет не очень длинным.
Лучше всего начинать со дня рождения[16]. Конечно, этот день я не помню. Но какие-то запутанные вещи своего существования я знаю и о них расскажу.
Моя мать москвичка. Ну, москвичка относительная: она жила в деревне под Истрой. Там Новоиерусалимский монастырь. Люди, живущие там, занимались портняжным делом. Шили пальто, Москву обшивали. В те времена было так: одна деревня только сапоги шила. Какая-то — только пальто. Другая — брюки, пиджаки и так далее. Это были высочайшие мастера. Артисты, аристократы заказывали у них вещи. И моя мать была белошвейкой, шила белье. И, видимо, потом переехала в Москву и вышла здесь замуж. Я ее четвертый ребенок. Не хочу компрометировать маму, но все дети у нее были от разных мужчин. С ее предыдущим мужем они были официально обвенчаны, а с моим отцом нет. Я был записан на мужа предыдущего, которого в 1918 году расстреляли. Как вы знаете, я родился в 1920-м. Что-то утверждать сложно, потому что сестры у меня были такие врушки, что ни одному слову нельзя верить. Например, Катя мне рассказывала, что мой отец по фамилии не Холин, а Львов. Он откуда-то из-под Самары, может, у него имение там было. Я так и не смог выяснить. Он служил в царской армии. Дослужился до чина полковника, а после большевистского переворота перешел на сторону Красной армии и служил в запасном полку в Орле, где я, вероятно, и родился, и в младенчестве был привезен в Москву. Почему? Потому что у матери было три дочери и я четвертый. Меня взяли на усыновление какие-то люди. Скорее всего, купеческого звания: у них было много предметов, которые это подтверждали. Платья с кринолинами на китовом усе и другие такие вещи. Детей у них не было, и они взяли меня. Потом моя приемная мать, видимо, разошлась со своим мужем, который пил горькую, и осталась одна. К тому же у нее родился свой ребенок. И меня сплавили в детский дом.
Это было под Москвой, в Малаховке. Не знаю, наверное, у меня с психикой было что-то не вполне нормальное, потому что я все время убегал. Убегу, меня поймают. Я беспризорничал, бродяжничал. Меня отдали в детский дом в 1927 году, мне было семь лет. Откуда эта тяга убегать?! Я побывал в разных детских домах. Последний, так называемая трудовая детская колония, был под Рязанью, в Солотче. Это бывший монастырь, в котором создали детский дом для несовершеннолетних. Я никакого преступления не совершал, и большинство детей там никаких преступлений не совершали, но считались трудными детьми. Этот монастырь на меня произвел колоссальное впечатление. Может быть, это явилось впоследствии толчком к творчеству. Представьте: дети восьми-девяти лет, а все стены, потолки комнат расписаны религиозными сюжетами. Мне особенно запомнился сюжет, где Иоанну Крестителю отрубают голову. Очень реалистично: вот, держат голову и из нее каплет кровь. Сценами Страшного суда и всего остального были расписаны стены. И мы на это смотрели, и наши души трепетали. Наступил 1932 год, всеобщий голод[17], который отразился и на таких детских учреждениях. Нас не кормили. Может быть, какие-то продукты и присылались из Рязани, но они, вероятно, разворовывались воспитательским составом. Поэтому мы воровали в ближайших деревнях. Я не знаю, как я выжил? Мороз, 25–30 градусов, одежонка легкая, драное пальтишко, и вот мы шастаем по деревням. Деревни горят, кругом пожары. Почему так получается? Если война — появляется огромное количество вшей. Если голод — пожары, пожары, деревни горящие. На ребенка 10–12 лет это производило впечатление ужаса. Потом, в 1933 году, появился у нас директор, я даже фамилию помню — Лазаренко. Он сумел быстро наладить дело. Получил землю в райисполкоме, мы обрабатывали землю, выращивали пшено, картошку, репу. Нас понемногу стали кормить. Он даже завел жеребца, при помощи которого осеменял деревенских кобыл, и за это брал деньги. И это тоже одно из зрелищ: приводили кобылу, а мы собирались и глазели.
И так протекала жизнь приблизительно до 1934 года. Потом меня, уже в 14 лет, отправили под Москву, в Крюково, на стекольный завод. Мне ужасно не понравилось работать. Я убежал оттуда в Крым. И там бродяжничал: где украдешь, где что-то дадут. В Харькове меня подобрали и взяли в военное училище, в музыкальную команду. Музыке я немного учился раньше, в колонии. Директор купил нам музыкальные инструменты, и все дети бросились учиться, всем хотелось играть, а меня не взяли, потому что у меня был плохой слух. Но через некоторое время дети уже не хотели играть, а я хотел. Капельмейстер меня все-таки взял, и я чему-то научился.
В Харьковском военном училище в музыкальной команде нас было несколько детей от 14 до 16 лет. А потом с 1937 года началась трудовая деятельность. Я оказался в Новороссийске на электростанции — сначала учеником, потом помощником машиниста. В 1940 году меня отправили в армию. Но музыка и тут меня спасла: мы приехали в полк, и тамошний капельмейстер спросил: «Кто на чем может играть?». Нас было несколько новобранцев — три из Новороссийска. Мы играли в самодеятельном оркестре и даже подрабатывали — на похоронах и свадьбах. Мы заявили, что мы музыканты, и нас взяли в музыкантский взвод, где я служил до 1941 года. Не помню точно, какой это был месяц, но перед самой войной. Атмосфера была напряженная. Чувствовалось, что что-то должно произойти. Мы, конечно, не знали — что. И моя задача была отсюда смыться обязательно. Но из армии удирать нельзя: могут и расстрелять. Поэтому, когда пришла разнарядка в военное училище, я сам попросился, и меня направили в Гомельское пехотное училище, где меня и застала война. Я училище не окончил. В том же 1941 году нас направили на фронт под Москву. Под Дмитровом я был впервые ранен. Меня отправили в госпиталь. Оттуда я попал в запасной полк, где сдал экстренные курсы на младшего лейтенанта, стал офицером. В 1942 году я был тяжело ранен на Дону, и после госпиталя продолжал воевать до самого конца, до 1945 года. Там, где я был, 9 мая еще шли бои: в Чехословакии это было, под городом Оломоуц. Наш полк остановился под Прагой[18].
После войны меня направили работать в райвоенкомат, чтобы обучать допризывников. Но это была Западная Украина, и там бандеровцы[19] были, армия бандеровская, которая вела такую же войну, как сейчас идет в Чечне. Они жили в горах, местное население их поддерживало. Это не были банды, как их называли в то время. Это была такая распространенная организация. Вот райком партии, а у них — свой райком. В 1946 году я участвовал в официальных выборах и могу сказать, что это были совершенно фиктивные выборы, потому что я как член избирательной комиссии ездил по деревням на броневике с автоматчиками. И вот заходишь в дом, и гражданину ничего не остается, как голосовать как надо. Конечно, западные украинцы не хотели советской власти! Убивали. У нас райвоенком хоть и остался жив, но пуля попала ему в позвоночник, и он лишился ног. Я, увидев это, решил во что бы то ни стало из армии уйти. И мне удалось это сделать.
Тут я хочу рассказать одну историю — может, это смешной эпизод, может, грустный. Я уже оформляю документы, чтобы уехать из города Корец Ровенской области, где я служил. Вдруг является военный из войск МВД: «Я хочу с вами поговорить». Я говорю: «Ну, пожалуйста». Мы зашли в какой-то кабинет, и он мне излагает: «Не хотите ли вы перейти во внутренние войска?» Я говорю: «А что же вы мне за должность предлагаете?» Он говорит: «Мы можем вам предложить должность секретаря военного трибунала и коменданта трибунала».
Вы знаете, что такое комендант трибунала? Это главный палач. Он исполняет смертные приговоры. Я знал, что такое комендант. Я даже рассказ написал в книге «Заброшенный угол»[20], где расстреливают командира батальона. И как раз командовал этим расстрелом комендант трибунала. Расстрел этот был чудовищный, потому что его никак не могли убить. С десяток, наверное, пуль в него попало, а он жив. Этот комендант к нему подскочил и из пистолета стреляет ему в висок, но пистолет отказывает, не стреляет. Так тогда эти, из команды коменданта, схватили его за ноги, поволокли и бросили в могилу, в яму, вырытую для этой цели. Вот видите, чего я был свидетелем! Наши лакировочные фильмы, героизм, вообще все такое… Гнали людей на убой! И из этого надо исходить, думая о прошлой войне, а не из каких-то героических поступков. Хотя на той войне ни один человек не мог доказать, что он поступил геройски. Война была массированная: авиация, артиллерия, танки, — какой там героизм? Смешно даже говорить об этом. Ну, в общем, дослужился я до чина капитана и уволился.
После этого я скажу о главном, что вас интересует. Как я начал писать? Писать я начал поздно, в 1949 году. Мне было 30 лет. За административное, пустяковое преступление мне влепили два года лагерей. В лагере я встретил знакомого, с которым служил в армии. Он был начальником учета распределения заключенных. Он увидел мою фамилию и немедленно вызвал к себе. Мы не могли с ним обниматься, целоваться, само собой разумеется. Но он меня устроил в самоохрану. Самоохрана — это когда охранников набирают из числа заключенных, дают винтовку, отправляют на вышку караулить тех же самых заключенных. Но жили мы за зоной, не в зоне, и имели возможность передвигаться — это не считалось нарушением. Мне очень много приходилось стоять на вышке. Нас, самоохранников, эксплуатировали как хотели, бывало, по 18 часов стояли на вышке без смены. И вот я, стоя на вышке, стал сочинять стихи. Это была полнейшая чепуха, естественно. Я уже даже не помню, что это было такое. Но я возомнил о себе, но все-таки подумал, что нужно что-то узнать. И я решил сходить в близлежащую деревню — село Виноградово[21], где была библиотека. Придя в библиотеку, я сразу заявил: «А у вас есть Александр Блок?». Библиотекарша на меня посмотрела странно (потом выяснилось, что книги Блока на руки не выдавали). Но она сказала: «А вы что, пишете стихи?» Я, с некоторым апломбом: «Да, пишу стихи». Она говорит: «А у меня муж художник и тоже пишет стихи. Приходите к нам».
Это была Ольга Ананьевна Потапова, жена Евгения Леонидовича Кропивницкого, известного сейчас художника. Она тоже замечательная художница. В один из свободных дней мы с приятелем, который тоже писал стихи, пошли. Это было недалеко, через Дмитровское шоссе перейти — в поселок Долгопрудное. Там они жили. Мы были ошарашены — оказалось, что Евгений Леонидович жил в комнатке метров восемь квадратных. И не один: кроме него еще дочь с ребенком, жена и бабушка. В такой маленькой комнатушке с печуркой, которая топилась дровами. Я думаю, эти условия были даже хуже, чем в лагере. Мы поговорили, он поинтересовался, что мы, как, чего. Я прочитал ему стихи, и мой приятель тоже прочитал стихи. Эти стихи были очень плохими, но он был прекрасным педагогом и этого не показал нам. А сказал: «Ну конечно, пишите, пишите, я думаю, что у вас все получится». И я стал ходить к Евгению Леонидовичу, а приятель мой больше не пошел. Видимо, ему показалось, что это очень бедно для художника, жить так плохо. А я стал ходить и «прилепился». Мне Евгений Леонидович много рассказывал о Генрихе Вениаминовиче Сапгире, который в то время служил в армии, показывал его стихи, ему отсылал мои стихи. Поэтому, когда Сапгир уже приехал, мы уже были хорошими знакомыми, даже друзьями. В это же время дочь Евгения Леонидовича — Валя Кропивницкая разошлась со своим мужем-инженером и вышла замуж за приехавшего к ним Оскара Рабина, бывшего ученика Евгения Леонидовича по Дворцу пионеров Ленинградского района, куда, собственно, Генрих Сапгир тоже ходил. Оскар приехал и женился на Вале. Организовалась небольшая группа: три поэта и два художника, ведь Евгений Леонидович был и поэтом, и художником. И с этого все началось. Потом Оскар получил в Лианозове комнату[22], поскольку он в то время работал на железной дороге десятником. И культурный центр из Долгопрудного (хотя мы продолжали ездить к Евгению Леонидовичу) переместился в Лианозово.
Но я согласен с Всеволодом Некрасовым, что вся жизнь начиналась у Евгения Леонидовича, а потом перекочевала к Оскару Рабину, хотя Евгений Леонидович продолжал играть очень большую роль. Мы не знали, что делается в Москве. Была наша небольшая группа, и все. Лев, сын Евгения Леонидовича, вернулся из лагерей, где провел 10 лет. Этот долгий рассказ. Его осудили на десять лет просто за «будь здоров». Никакой вины, ничего не было. И вот он вернулся, потом вернулся Борис Свешников[23], с которым они вместе сидели, потом вернулся Аркадий Штейнберг[24], с которым они вместе сидели. Видите, как круг все расширяется, у этих людей были свои знакомые, поэтому образовалась культурная группа, культурный слой. Но еще большее значение имело то, что Евгений Леонидович преподавал во Дворцах пионеров живопись для ребят, которые ходили в изокружок[25]. Он встретил одного своего ученика, Юрия Васильева[26], который уже был художником, членом МОСХ, но был «левым художником».
Мы пришли к Васильеву, увидели его работы, и они сильно на нас повлияли, и на Оскара, который в то время писал еще реалистические вещи. И на Льва [Кропивницкого] тоже. Сейчас многие будут отрицать это, но я склонен все-таки думать так. У Юрия Васильева были свои знакомые: Наталья Егоршина, Николай Андронов. И благодаря этому кругу, который все расширялся и расширялся, мы побывали и у старых художников: у Александра Тышлера, у вдовы Александра Осмеркина, у родственников Артура Фонвизина смотрели его работы. И в общем встали на какие-то совершенно новые позиции благодаря этому общению. Сами понимаете, это все было неофициальное искусство: к тому времени Васильева уже из МОСХ выгнали за его «художества»[27]. Но в 1959 году все-таки прошла первая выставка «левых художников» в Центральном доме литераторов[28], и для нас она тоже явилась откровением. Так же, как и Элий Белютин, с которым мы познакомились. Он вел большую студию[29]. Это был человек удивительный, интересный. Он держал до четырехсот учеников, и они такую деятельность развернули, что даже снимали пароход, плыли по Волге, чтобы рисовать пейзажи. Почему я заговорил о Белютине? Это была вторая выставка «левых художников», а белютинцами были многие: Борис Жутовский и другие, много художников, и сам Белютин был замечательным художником. В общем, таким образом дела пошли. Начались выставки в квартирах, в мастерских. Познакомились с Ильей Кабаковым, Владимиром Янкилевским, Олегом Васильевым. Круг знакомых все расширялся. И наконец наступило время, когда «вся Москва» знала нас, и мы всех знали. Я имею в виду, конечно, людей искусства. В 1959 году, на выставке в ЦДЛ мы встретили художника Ивана Бруни, и он познакомил нас с только что назначенным главным редактором издательства «Малыш»[30].
Мы с Генрихом Сапгиром стали писать для детей стихи, за что нам платили деньги. Я до 1974 года писал стихи для детей[31], потом бросил. Жизнь была тяжелая, денег было очень мало. Если мы собирались, то наскребали какую-то мелочь, покупали пару четвертинок водки, бутылки две вина, картошки и селедку. И хоть это было прекрасно, но бедность — она видна. Вообще, у нас только единицы жили богато — или дети богатых родителей, или те, кто получали от государства большие зарплаты, вроде Михалкова, Маркова. Все они сейчас, конечно, притворяются, что были такими хорошими, такими демократами, что дальше некуда. А на самом деле все было не так. Только когда у художников картины стали покупать иностранцы, тогда дела пошли получше. У нас стихи иностранцы не покупали, поэтому нам приходилось выискивать разные пути, чтобы заработать какие-то деньги. Мы с Генрихом Сапгиром[32] зарабатывали творчеством для детей.
Сабина Хэнгсен: У вас были и другие профессии, вы работали официантом…
ИХ: Когда я вернулся из лагеря, то поступил работать официантом в «Метрополь». Это была очень доходная работа, чаевых иногда накапливалось по 10–15 рублей. Для тех времен, когда научный сотрудник получал 110 рублей, это были большие деньги. Я в то время жил неплохо, хотя комнатка была в бараке — мы жили там втроем с моей первой женой, с дочерью Людой в небольшой комнате, метров восемь-девять. Если сопоставить с тем, как жил Евгений Леонидович, где было пять человек, то мы вроде бы шикарно жили. В 1957 или 1958 году я ушел и стал заниматься только литературной работой. Сначала было очень туго и плохо, но потом стало немного лучше.
СХ: Может быть, расскажете про общую атмосферу 1960-х годов?
ИХ: Мне тогда не очень нравилась атмосфера. У меня было очень много знакомых диссидентов: Андрей Амальрик, главный диссидент, Александр Гинзбург, Павел Литвинов и другие. Я относился к ним с большой симпатией. Но что-то меня в них раздражало. Теперь, осмысливая те времена, я думаю, что они боялись — ареста, за ними все время следили, и жили они с оглядкой. Подозрения у них стали возникать не только к властям, но даже и к своим хорошим знакомым. Приходит человек к Гинзбургу, а он думает: «Не стукач ли пришел?» Понимаете? Вот такая была тогда атмосфера. Хотя в отношении искусства того времени могу сказать — это был невероятный подъем духа. И повторится ли это, не знаю. Только вот, может быть, Владимир Сорокин или Виктор Ерофеев, которые равняются на то время, еще несколько человек. А тогда был очень большой подъем. Люди жили только искусством, потому что были бедны.
Подготовка текста: Сабина Хэнсген
Редактура и комментарии: Валерий Леденёв
Примечания
[1]. Понятие «био-интервью» заимствовано нами у поэта-футуриста Сергея Третьякова. Но если у Третьякова био-интервью (именно в таком авторском написании термина) предполагало самоуверенный взгляд, устремленный в утопическое будущее, в нашем био-интер-вью (вариант написания, предпочитаемый нами) нам было важно сместиться в сторону от позиции исторического авангарда к сложному ретроспективному взгляду на жизнь человека в XX веке. При этом мы отдавали себе отчет, что сама ситуация, в которой беседа записывается на камеру, определяет модальность самопрезентации говорящего. — Примеч. Сабины Хэнсген.
[2]. Немецкий славист, литературовед и переводчик, специалист по неофициальному советскому искусству и культуре. Выступал также под псевдонимом Гюнтер Хирт.
[3]. С 1990 года — метро «Сухаревская».
[4]. Фестиваль русско- и немецкоязычной поэзии «Hier und dort / Тут и там», организованный в рамках четвертых «Эссенских литературных дней» с 8 по 10 декабря 1989 года в Музее Фолькванг (Эссен). Сопроводительная публикация к фестивалю: https://monoskop.org/images/4/4d/Tut_i_tam_Hier_und_dort_russische_und_deutschsprachige_Poesie_1989.pdf.
[5]. Lianosowo — Moskau. Bilder undGedichte, Бохумский художественный музей, 27 июня — 26 июля 1992. Выставка также прошла в Государственном литературном музее в Москве (27 марта — 26 апреля 1991) и в Шпаркассе в Бремене (3–28 августа 1992).
[6]. Саша Вондерс — псевдоним, под которым работала сама Сабина Хэнсген.
[7]. «С выставкой [Lianosowo — Moskau. Bilder und Gedichte в Германии] и выпуском “лианозовского” издания было связано турне по Германии трех “лианозовских” поэтов: Игоря Холина, Генриха Сапгира и Всеволода Некрасова. Гастроли в Германии сопровождались чтениями/выступлениями в ряде городов: Бохуме, Кёльне, Франкфурте, Бремене, Гамбурге, Берлине, Лейпциге, Дрездене. Поездка в Германию произвела на всех большое впечатление: Некрасов писал об этом в своей книге “Дойче бух”, Холин передал часть своего наследия, включая рукопись дневников, в архив исследовательского центра Восточной Европы при Бременском университете. В Бремене во время этого турне также произошла встреча “лианозовцев” с немецкоязычными конкретными поэтами Францем Моном и Герхардом Рюмом». — Сабина Хэнсген, примечание к вступлению к изданию Lianosowo. Gedichte und Bilderaus Moskau (Мюнхен: S-Press, 1992). Цит. по рукописи русского перевода, присланного в Музей «Гараж» Сабиной Хэнсген.
«Летом в Германии программа Lianosowo’92. Выставка в Бохуме и Бремене. Лекции и чтения в Бохуме. Чтения в Кёльне, Франкфурте (на Майне), Гамбурге, Бремене, Мюнстере, Берлине, Дрездене и Лейпциге. Читаем трое — Холин, Сапгир и я. С нами Lianosowo, новый сборник стихов нас троих плюс недоживших Кропивницкого и Сатуновского с переводами Вондерс-Хирта и аудиокассетой… больше полутора десятков откликов в 12 германских и одном швейцарском издании. В Бремене, бременском музее — 3 OST + 2 WEST — совместное выступление с Францем Моном и Герхардом Рюмом — живыми классиками немецкого конкретизма». — Всеволод Некрасов. Дойче бух. М.: Век XX и мир, 1998. С. 71.
[8]. Выставка Präprintium: Moskauer Bücher aus dem Samizdat прошла в Берлинской государственной библиотеке (14 мая — 27 июня 1998) и Новом музее Везербург в Бремене (7 ноября 1998 — 7 марта 1999). Кураторы Гюнтер Хирт и Саша Вондерс.
[9]. Выставка Moskau–Düsseldorf — Russische Kunst vom Samizdat zum Markt в Институте Генриха Гейне в Дюссельдорфе (1998).
[10]. Гудрун Леманн — художница, историк искусства и литературы, переводчица. С 1974 по 1981 год изучала искусство в Мюнстере и Дюссельдорфе, также стажировалась в Париже и Мельбурне. Начиная с 1980-х годов приезжала в СССР, позже в Россию и в бывшие союзные республики. Автор ряда эссе о культуре Центральной и Восточной Европы. В марте 2010 года в издательстве Arco (Вупперталь) вышла ее книга Fallenund Verschwinden. DaniilCharms — Leben undWerk («Падение и исчезновение. Даниил Хармс — жизнь и творчество»).
[11]. Исследовательский центр Восточной Европы в Бремене (Forschungsstelle Osteuropa) — исследовательское учреждение при Бременском университете. Основан в 1982 году с целью изучения государств бывшего «социалистического лагеря» (прежде всего СССР, Польши, Чехословакии), специфики их обществ и культур. URL: www.forschungsstelle.uni-bremen.de/ru.
[12]. В 1984 году я привезла из Германии в Советский Союз аппаратуру Blaupunkt VHS и начала делать видеозаписи среды московского концептуализма. Часть этих записей вошла в следующие издания: Günter Hirt / Sascha Wonders: Moskau. Moskau. Videostücke. — Wuppertal: Edition S Press, 1987; Günter Hirt / Sascha Wonders: Konzept — Moskau — 1985. Eine Videodokumentation in drei Teilen. Band 1: Poesie. Band 2: Aktion. Band 3: Ateliers. — Wuppertal: Edition S Press, 1991.
Эти видеопьесы 1980-х были представлены на выставке Ich lebe – ich sehe в Художественном музее Берна (11 июня — 14 августа 1988), их переиздание планируется в 2021 году. Отдельные видеопьесы были опубликованы в международном видеожурнале Infermental (№ 5, 1986; № 6, 1987; № 8, 1988). В 1990-х была продолжена работа над созданием видеотеки в рамках Московского архива нового искусства (МАНИ). В качестве предметов экспонирования эти видео были впервые показаны на моей выставке «Видеотека музея М.А.Н.И.» в галерее Obscuri Viri в Москве (30 марта — 4 апреля 1996) https://russianartarchive.net/ru/catalogue/document/E10237. В последующие десятилетия я продолжала заниматься видео в рамках деятельности группы «Коллективные действия». Кроме того, я документировала поездки русских художников на Запад, включая серию Lecture performances поэтов и художников московского концептуализма в Институте русской культуры имени Ю. М. Лотмана Рурского университета в Бохуме.
См. также: Московский концептуализм 80-х: интервью с Сабиной Хэнсген (Цюрих) // Gefter.ru, 17.10.2016. URL: http://gefter.ru/archive/19732; Антонио Джеуза. Видеотворчество и художественное сообщество. Исторические параллели между США и Россией // Художественный журнал. URL: http://moscowartmagazine.com/issue/30/article/564.
[13]. До начала 1960-х — барачный поселок в составе Московской области, с 1960-х — дачный поселок в составе Москвы. В начале 1950-х в Лианозове образовался круг поэтов и художников, которые устраивали домашние выставки и литературные чтения. Круг получил название «Лианозовская группа», которая ассоциировалась с именами Евгения, Льва и Валентины Кропивницких, Ольги Потаповой, Игоря Холина, Яна Сатуновского, Генриха Сапгира, Всеволода Некрасова, Николая Вечтомова, Оскара Рабина, Владимира Немухина и др.
[14]. Выставка прошла в Музее современного искусства «Гараж» (20 мая — 17 августа 2017), кураторы Саша Обухова и Екатерина Лазарева.
[15]. По случаю 100-летия Игоря Холина в 2020 году небольшое немецкое издательство Aspei (Бохум) выпустило трехчастное немецкое издание его произведений, одной из частей которого является настоящее био-интер-вью. См.: CHOLIN 100. Eine Werkauswahl in 3 Teilen ((1) Es starb der Erdball. Gedichte, Übertragung: Gudrun Lehmann; (2) Ein glücklicher Zufall. Prosa, Übertragung: Wolfram Eggeling; (3) Bio-Inter-View, Videoaufzeichnung und Transkription: Sabine Hänsgen). — Bochum: Edition Aspei, 2020. Графическое оформление издания — Мартин Хюттель.
[16]. 11 января 1920.
[17]. Массовый голод в СССР, разразившийся в 1932–1933 годах в период коллективизации и охвативший обширные территории страны, включая Казахскую АССР, регионы Центрального Черноземья, Северного Кавказа, Урала, Поволжья, Южного Урала, Западной Сибири. См.: Голод в СССР. 1929–1934. Т. 1: 1929 — июль 1932. URL: alexanderyakovlev.org/fond/issues/1015374.
[18]. C 10 марта по 5 мая 1945 года Красной Армией проводилась Моравско-Остравская наступательная операция против немецких войск на территории Чешской Силезии, где расположен город Оломоуц. С 6 по 11 мая 1945 года состоялась Пражская наступательная операция — последняя стратегическая операция Красной армии в Великой Отечественной войне.
[19]. Бандеровцы — название членов Организации украинских националистов (ОУН(б)), которую в период с 1940 по 1959 годы возглавлял Степан Бандера. В послевоенный период действовали как повстанческое движение на территории Западной Украины (часть представителей ОУН проживали в эмиграции за пределами СССР). Окончательно на территории СССР было ликвидировано в конце 1950-х. См.: Плохий С. М. Человек, стрелявший ядом. — М.: АСТ, 2019.
[20]. Холин И. С. Заброшенный угол / Холин Игорь. Избранное. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 86–88.
[21]. Расположено к северу от Москвы недалеко от города Долгопрудный. Поблизости от него располагался поселок Лианозово, см. примеч. 13.
[22]. С 1950 года Оскар Рабин работал десятником по разгрузке вагонов на строительстве Северной водопроводной станции, располагавшейся вблизи платформы Лианозово Савеловской железной дороги. Как сотруднику предприятия, ему было выделено жилье недалеко от места работы в бывшем лагерном бараке, который на тот момент уже не использовался по назначению. См.: Эпштейн А. Д. Художник Оскар Рабин: запечатленная судьба. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.
[23]. Художник Лев Кропивницкий был осужден в 1946 году на 10 лет лагерей, освобожден в 1954 году без права возвращения в Москву, жил в Казахстане. Полностью реабилитирован в 1956 году. Первый год отбывал срок вместе с арестованным в том же году художником Борисом Свешниковым. См.: Эпштейн А. Д. Художник Оскар Рабин: запечатленная судьба. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.
[24]. Художник, поэт и переводчик Аркадий Штейнберг (1907–1984) был арестован дважды, в 1937-м и в 1944 году, провел в заключении около 11 лет. После освобождения в 1954 году поселился в Тарусе, где круг его общения составляли Константин Паустовский, Борис Свешников, Надежда Мандельштам и др. См.: Нерлер П. «Наше главное творение — мы сами…». URL: lechaim.ru/academy/arkadii-shtejnberg.
[25]. Евгений Кропивницкий в 1940–е руководил художественной студией при Дворце пионеров Ленинградского района в Москве. Там еще во время войны познакомились Оскар Рабин и Генрих Сапгир. См.: Хэнсген С. Лианозово: эстетика окраины. URL: https://www.zora.uzh.ch/id/eprint/146710/1/Lianozovo_Belgrad_p195-206_Haensgen.pdf.
[26]. Юрий Васильев-MON (1925–1990) — советский художник и скульптор. Учился в Московском институте прикладного и декоративного искусства (1948–1952) и в Московском государственном художественном институте им. В. И. Сурикова (1948–1953) у Василия Ефанова. Неформальным образом учился у Евгения Кропивницкого. См.: https://russianartarchive.net/ru/catalogue/person/PBKZQ.
[27]. Согласно изданию «Юрий Васильев-MON» (1993), Юрий Васильев был принят в Московский союз художников в 1954 году, согласно каталогу выставки «Другое искусство. Москва 1956–1976» (1990)— в 1955-м. С тех пор принимал участие в ряде выставок, проходивших под эгидой МОСХа, в том числе в экспозиции «30 лет МОСХ» в 1962 году в Манеже. Сведений об исключении Васильева из МОСХ в литературе обнаружить не удалось.
[28]. По всей видимости, речь о выставке членов Горкома художников книги, графики и плаката с участием творческой студии под руководством Элия Белютина, прошедшей в Центральном доме работников искусств в 1959 году. Среди участников — Александр Сысоев, Юло Соостер, Леонид Ламм, Вера Преображенская и др.
[29]. Элий Белютин (1925–2012) начал преподавательскую деятельность в 1953 году. После защиты кандидатской диссертации он стал приглашенным преподавателем в студии повышения квалификации при Полиграфическом институте. Первая выставка творческих работ художников группы повышения квалификации под руководством Э. М. Белютина состоялась в ноябре 1959 года в Доме моделей трикотажной промышленности в Москве. В 1959 году Белютина увольняют из Полиграфического института «за формализм». С 1958 года ученики его студии начали выезжать на практические занятия на открытом воздухе. С 22 мая по 6 июня 1961 года состоялась первая «пароходная практика» студийцев на арендованном художником речном судне «Добролюбов», следовавшем по маршруту Москва — Горький — Москва. См.: «Другое искусство. Москва: 1956–1988». — М.: Галарт, Государственный центр современного искусства, 2005; Студия «Новая реальность» (1958–1991). Трансформация сознания. — М.: Майер, 2016.
[30]. В 1954 году им был назначен Юрий Павлович Тимофеев.
[31]. Среди опубликованных Игорем Холиным книг для детей: «Живые игрушки (М.: Детский мир, 1961), «Жадный лягушонок» (М.: Детский мир, 1962), «Это все автомобили» (М.: Малыш, 1965), «Кто не спит?» (М.: Малыш, 1966), «В городе зеленом» (М.: Малыш, 1966), «Чудесный теремок» (М.: Малыш, 1971), «Вертолет» (М.: Малыш, 1972), «Встало солнце на рассвете» (М.: Малыш, 1974), «Подарки слоненку» (М.: Малыш, 1978).
[31].Среди книг для детей, опубликованных при жизни Генриха Сапгира: «Сказка звездной карты (рисунки Алисы Порет; М.: Детский мир, 1963), «Звездная карусель» (М.: Детская литература, 1964), «Зверятки на зарядке» (М.: Физкультура и спорт, 1970),
«Четыре конверта» (М.: Детская литература, 1976), «Людоед и принцесса» (М.: Подиум, Все звезды, 1991). Книги детских стихов Сапгира продолжали публиковаться и после его смерти. См.: https://garagemca.org/ru/catalogue?authors=3fd2b9c6-184c-4f0b-a242-ff8dbb46cc97.